Мелкий чиновник Дима и его тайны. Часть 1

Дима был мелким чиновником городской администрации. Впервые я увидел его, вернувшись в хату (камеру) с этапа на суд. Железный ящик автозака (грузовик для перевозки заключенных), боксик (помещение куда сажают зеков приехавших с этапа на время), шмон, опять боксик, карцер, унылые, вонючие тюремные коридоры и вот, наконец, хата. Тормоза (двери камеры) с лязгом захлопнулись за спиной и я осмотрелся. Знакомые ряды двухярусных нар, по четыре у каждой стены, общак* по центру, решка (решетка). Под решкой круглосуточно работающий телевизор, справа от входа,  за парусом (штора), дючка (туалет), умывальник, пятачок свободного пространства метр на метр. Чисто и тесно.

Наконец можно смыть с себя ИВСовскую грязь, постираться и ощутить слабую иллюзию возвращения домой. В хате было два новых лица. Здоровенный накачаный зек с жесткими чертами лица, и Дима. Дима лежал на верхней наре в семейных в цветочек трусах. Оторвав голову от подушки и пару секунд равнодушно посмотрев на меня, он снова лег, отвернувшись к стене и погрузившись в свои мысли. Камерный быт сразу же затянул меня в свой монотонный ритм и Дима стал лишь его незначительной частью.

Тюремная жизнь это фантасмагория, паноптикум, картины Босха, «День сурка», «Слабое звено», «За стеклом» и подводная лодка в одном флаконе. Десять-двенадцать мужчин спят, едят, смотрят телевизор, готовят еду, играют в нарды, испражняются, стирают и сушат постиранное,  все это одновременно и в помещении размером с комнату в стандартной квартире.

Постоянное искусственное освещение, окошко и жалкий кусочек неба выше забора не дают никакого ощущения времени суток. Каждые новые сутки похожи на предыдущие. Время летит быстро и как будто в полусне. Внутренний ритм  часто сбивается, день с ночью  меняются местами. Зеки днем отсыпаются, а ночью начинается движ* и от этого ощущение сюрреалистичности всего происходящего только усиливается.

Свободного места катастрофически не хватает, о личном пространстве, а тем более уединении, лучше сразу забыть. Твое пространство, это то, что на наре, и то если ты не делишь ее по очереди с кем-либо другим, твое уединение, это на дючке за парусом, когда издаваемые твоим организмом звуки и запахи слышны всей хате и нередко комментируются местными остряками.

Хаты на тюрьме бывают разные и очень разные. От голых и грязных наркоманских, до вполне приличных даже по вольным меркам. Хата никогда не спит. Кто-нибудь да бодрствует. Поэтому хата наблюдает за тобой круглосуточно. Хата это не институт благородных девиц, и если новенького покормили, дали помыться и указали место, где спать, считай, что проявили максимум радушия. Зависимость от соседа в тюрьме гораздо сильнее, чем на свободе.

Наркоман, псих, или просто рак (человек нарушающий правила, делающий что-то неправильно) могут испортить жизнь всей хате. Поэтому каждого нового сокамерника придирчиво изучают и проверяют на вшивость. Иногда в прямом смысле слова. Теснота, безделие, нехватка элементарно необходимого, принудительное воздержание и особый контингент создают постоянную взрывоопасную обстановку. В большинстве своем здоровые, молодые, не очень образованные мужчины маются от скуки и ищут развлечений, соответствующих своим привычкам.  Переписка с женскими камерами, звонки заочницам, издевательства над слабыми и пьянки — привычны и не приносят удовлетворения. В воздухе постоянно висит напряг и неудовлетворенность. Энергия, сжатая как пружина, требует выхода. Страсти разыгрывающиеся в стенах камер  дадут фору любому Шекспиру или Достоевскому. Рушатся человеческие судьбы, возносятся и ниспадают тираны, ведутся войны и заключаются мирные договоры.

Карликовый масштаб событий ничуть не уменьшает накал эмоций. Смелость, трусость, благородство и предательство бурлят в тесных котлах хат, боксиков и КПЗ. Все как в вольной жизни, но только быстрее, ярче и жестче. В каждой хате своя постанова*, свой порядок, зависящий в первую очередь от людей которые в ней собрались. В нашей хате верховодил Андрей Баранов с погонялом «Толстый», бывший бандит и сегодняшний зек, контуженый, по его словам, в одной из горячих точек и страдавший параноей. В тюрьме вообще брутальность норма жизни, но Толстый был предельно и до идиотизма показательно брутален, обладал замашками Муссолини, разговаривал матом даже с родной матерью, любил передачу «Давай поженимся» с Оксаной Байрак и за столом вел себя как свинья.

Любую, даже глупейшую мысль Толстый излагал с уверенностью и апломбом, приводившим в замешательство  незнакомого  человека. Интриги были его стихией, ложь — одним из инструментов, а жалость и доброту он воспринимал как проявление слабости. Телосложение в  виде буквы S, откляченный зад, приличное брюхо, профиль разжиревшего Мефистофеля и садистская улыбка сделают это описание законченным. Единственной его положительной чертой была хозяйственнось, которая, впрочем, расходовалась прежде всего на создание комфортных условий  для себя любимого. Всплески и перепады настроения Толстого держали в постоянном напряжении всю хату . В хате он умело поддерживал обстановку, при которой никто и никогда не мог быть уверен в прочности своего положения. Людьми Толстый манипулировал безжалостно и с удовольствием. Излюбленным приемом Андрюши было придраться к какой-нибудь мелочи, искусно сделать из  мухи слона и «раскачать» все это чуть ли не до размеров вселенской катастрофы и глубокой аморальности виновного.

Новичок, попавший в тюрьму недавно, наслышанный о строгости тюремных правил, постоянно боящийся что-либо нарушить, а главное, не понравившийся Баранову, просто не имел никаких шансов сделать все правильно. Даже ничего не делая, он уже был виноват в том, что ничего не делал. Если же бедняга начинал что-то делать, это вообще была ошибка за ошибкой.

Лежишь на наре?
— «А-ааа! Нары, каша и параша?».
Встал возле нары?
— «Че ты место занимаешь? Ляж на нару! Нормальное положение зека-лежа.»

Любую ситуацию Толстый мог развернуть в удобную для себя сторону. Третированию, естественно, подвергались только слабые и невыгодные в данный момент для Андрюши личности. Толстый был достаточно труслив и очень хорошо чувствовал, кто может дать отпор, а кто нет. Если  в камере появлялся опытный и физический сильный сиделец, поведение Толстого резко менялось. Обычно чрезвычайно активный и наглый, видя перед собой сильного противника, он большую часть времени старался проводить на своей наре, задернувшись шторочкой и  претворяясь спящим, а при малейшей возможности выходил к оперу и «решал вопрос» о том, чтоб неудобный зек съезжал в другую хату.

Подобной селекцией Толстый собирал вокруг себя подходящую свиту. Все, в его ближайшем окружении, были обязательно слабее его физически, и обязательно из того сорта людей, которые не способны к каким либо самостоятельным решениям, но очень слаженно действуют в толпе, интуитивно чувствуя желания вожака. Кто-то таскал приличные дачки (передачи), кто-то обладал другими полезными для Толстого качествами, но все без исключения были ему послушны, верны и не создавали никаких, даже потенциальных угроз  Свита  была основой его власти, остальные же сидельцы оставались на положении «гостей». Состав хаты постоянно менялся. Кто-то, быстро осудившись, уезжал на зону, кто-то на апеляцию, кто-то, изредка, освобождался. Каждого новенького необходимо было оценить. Можно ли извлечь из него выгоду? Не стукач ли? Не представляет ли угрозу его власти? Подходит ли для свиты? Эти вопросы были главными для Толстого. Кроме того, у него была полная информационная монополия. Это Толстый рассказывал что правильно, а что нет. Это он распоряжался телефоном и поддерживал отношения с другими хатами. Это он мог составить зеку репутацию, которая шла бы за ним до конца срока. «Гость», попав в хату, оказывался один против Толстого и его свиты.

Хата была переполнена. Вместо положенных восьми, в ней тасовалось 9-10 человек. И это была головная боль для Толстого. Вообще, перебор в тюрьме обычное дело. В порядке вещей, когда при восьми нарах сидит 12, а то и 14 человек. Но для нашей хаты это было скорее исключение, чем правило. Кого-то надо было убирать, и Баранов заявлял об этом открыто.

— Не, пацаны, так мы сидеть не будем. Кто-то будет съезжать.

Эта фраза звучала в хате периодически. Наш опер охотно удовлетворял просьбы Толстого, главное чтоб в хате не было серьезных нарушений режима. Но в этот раз что-то не сросталось. Скорее всего, или другие  хаты на тюрьме были переполнены, или последний перевод Мели исчерпал на ближайшее время лимит просьб, но Толстый возвращался от опера недовольный. Хате он ничего не говорил, но по всему было видно, что опер не соглашается. Это было плохо. На свободе шутка про то, что лишний рот хуже пистолета, воспринимается как шутка, а в тюрьме это суровая реальность. Лишний человек в камере, это лишняя нагрузка на квадратный метр и ощущается она очень остро. В буквальном смысле ни лечь, ни встать места не находится. И так, далеко не расслабленная обстановка накаляется до предела. Ты идешь в туалет, а он занят, ты хочешь присесть, а мест нет. Иной раз и постоять-то толком негде. Кого-то надо было убирать.

Оставалось только определиться с кандидатурой. По всем признакам это был Дима. Из всей хаты он лучше всего подходил на роль слабого звена. Хата, конечно, при желании может сломать любого, но всегда выбирает самого слабого. Слабого духом. Закон стаи. Выдающимися физическими данными Дима не отличался, веселым нравом тоже, дачки ему заходили не часто и небольшие, в хату он заехал последним. К моему возвращению с этапа, Дима был в хате уже несколько дней, и о нем стало складываться мнение как о тормозе. Об этом мне вскользь сообщил Тема, тощий и высокий молодой парень, ответственный в хате за хмырь (еду). Ухмыляясь, зеки рассказывали, что заехав в хату, Дима сразу же кинулся знакомиться, подбегал к каждому, заглядывал в глаза, нарочито дружелюбно тряс руку и
представлялся.